Ревякина Анна Николаевна (22 сентября 1983, Донецк) — русскоязычный поэт.

Поэзия бывает разная. Стриженная, угловатая, такая близорукая. Бывает поэзия - звонкая, яркая, золотом сыплется на головы читателям. Бывает, поэзия сыплется пеплом, туда же - на головы. Бывает поэзия - камень на шее. А еще, бывает, стихи накатывают, как тяжелые волны, один за другим, и ты тонешь - с большим удовольствием тонешь - в этих пульсирующих текстах.

 Именно такие - пульсирующие волны - стихотворения молодой донецкой поэтессы Анны Ревякиной.  Анна - кандидат экономических наук, доцент кафедры международной экономики ДонНУ, успешный специалист и заботливая мама.

Писать стихи и прозу начала в раннем детстве. Первая поэтическая книга — «Сердце» (2011), тираж — 1000 экземпляров.

Еще год понадобился для создания второй книги с символичным и смелым названием "Untitled" ("Без названия").

Летом нынешнего года, несмотря на войну, Анна Ревякина сумела издать свой новый поэтический сборник «Хроники города До. Безвременье». В этой книге размещены стихи поэтессы с октября 2013-го по весну 2014 года. 

 «Город мой. Тот, где с детства отсутствует море,
и повсюду степь — невозможно рыжая с янтарём,
словно вечный рассвет, как картинка на мониторе,
словно юность отца, упакованная в альбом.

Не сдержаться, когда прикасаешься к камню,
когда трогаешь тёмную землю, что на крови.
Если ты здесь родился, то родился ты неслучайно
в чёрнокаменном городе, что стоит на краю земли.

И до взморья отсюда добраться — две сотни гривен
по наезженной трассе, не так ли — знакомая блажь?
Но ведь ты здесь родился — а, значит, не будь наивен:
эта степь — твоё личное море, твой дикий пляж.

Под обветренной кожей, под веками, в подреберье
море плещется, как живое — искрит янтарь.
Это море — твоя свобода, твой дом, твой берег,
оберег твой, твоя история и печаль.

Знаешь, Господи, это счастье, что так привычно
из окна наблюдать, как морем вскипает степь,
и плывут облака — вон, одно, словно ключ скрипичный,
и так хочется каждое облако рассмотреть…

Каждый камень под ярким солнцем играет светом,
преломляет луч, так хлеб преломляешь ты
с самым близким, твоим, проверенным человеком,
с тем, кто знает тебя до точек и запятых…

С тем, кто тоже почувствовал море однажды кожей,
на безморье — иные смыслы, иные ветры, иное дно.
Город мой. Будь. Пожалуйста. Осторожен.
Мой степной чёрнокаменный Город До»

Глупенький мальчик берёт автомат

Глупенький мальчик берёт автомат и уходит в город,
этой весною весны не случилось, и лето в клочья.
Мальчик, тебя обманули, в лицо твоё въестся порох,
и ты не отмоешься ни сердцем, ни оболочкой.
Будешь прихрамывать, в храм заходя на Пасху,
мелко креститься под куполом, ставить свечи.
Думаешь, снявши маску, ты снимешь маску –
ту, под которой ты был так бесчеловечен?
Глупенький мальчик, твой велик стоит в сарае,
он тебя ждёт, седлай его, стань, как прежде.
Мальчик мой, ты погибнешь, не умирая,
как только наденешь с чужого плеча одежду,
как только твой палец сделает первый выстрел
в другого такого же мальчика в камуфляже.
Запомни его, это ты погасил в нём искру.
Об этом тебе не скажут на инструктаже.
Запомни его, он теперь тебе станет другом,
другом по смерти – насильственной, без возврата.
Глупенький мальчик, я знаю, что ты напуган,
но это не повод быть мальчиком с автоматом.

***

Я тебе не тычу под нос свою непохожесть,

не сую в карман, под локоть, в ладошку пальцы.

Ты - бессонный допинг земных страдальцев,

амплитуда крупной коленной дрожи.

Ты - мой самый строгий экзаменатор,

надсекаешь воду: "О чем ты пишешь?"

У тебя такие глаза, мальчишка.

У меня из сердца конгломераты,

обобщенность точных теорий боли.

Я стихи читаю трем сотням хмурых -

вся сумбурность мыслей под страхом пули

из точеных линий, ворсинок фальши.

Я пишу стихи для тебя, не дальше!

Не одобришь - пепел, одобришь - сборник.

Из кругов во мне нарастают волны

от твоих камней, близорукий мальчик. 

Здесь так тихо, что слышно часы и вены,
как в замочной скважине ключ говорит: Пожалуйста!
Когда мой отец после крайней тяжёлой смены
не целует меня с порога, но и не жалуется
на кромешную тьму подземелий и пыль, что въелась
в его пальцы, лицо, одежду и даже в голос.
Это смелость, любовь моя, просто мужская смелость,
неразменная и не разменянная. Наш полюс
на краю земли – просто кряж, что горюч и чёрен.
Чёрно-белые зимы, как старые киноленты.
Этот край свободен, и он в тех, кто его достоин, 
он впитался навечно в тело твоё пигментом,
когда в самую малую щель проникали недра
нашей страшной земли, – изрытой да истощённой.
Здесь так тихо, что истошно пятится суеверный
и дрожащей рукою крестишься ты, крещёный.
В эту землю вложили душу, подняли в гору,
эту землю явили миру, как символ ада,
и на ней построили пыльный суровый город.
В этом городе редко случаются звездопады,
чаще ливни, и ливни эти с больным пристрастьем
всё ведут допросы – кто праведен, кто виновен.
Этот город меня ощущает своею частью,
и я счастлива быть его городским бетоном,
мостовой и стеной разрушенной, речкой в камне.
Моё сердце здесь – расхристанное, живое,
оно стало памятью у подножия памятника
неизвестному, но отчаянному Герою.
Анна Ревякина, 2015г

 В городе тихо, город необитаем.
Август располовинит недельный отпуск.
В августе до дышится, предвкушая.
В августе после станет прогорклым воздух.
Я не расплавлюсь, я изо льна и хлопка.
Брюки измяты, ворот рубашки сломан.
Что ещё нужно маленькой канатоходке,
кроме струны в чаше морского лона?
Или от сердца к сердцу струны прозрачной?
Что мне подарит август – мальчишка рыжий,
кроме твоей любви на песке – наждачной,
кроме высоких звёзд над покатой крышей?..

«Родная речь».
Мой язык кому-то становится поперёк горла.
Говорить на нём всё равно, что терпеть свёрла
по металлу в кости подъязычной и рядом с нёбом.
Мой язык поэтичный уродлив для русофоба.
Моя личная фобия – договаривать всё до точки,
моя личная точка там, где ушная мочка
переходит в хрящ. В нём нервическая основа,
перевод синхронный влетевшего птицей слова.
Отстранившись прилюдно, перебираю смыслы,
мой язык гениален, выдыхается углекислым.
Лишний повод расти деревьям, цветам и травам,
лишний повод закату стать навсегда кровавым.
Мой язык для кого-то сложен и неприемлем,
он впитал весь пот, что отдан был русским землям,
он звучит внутри, как то, что молчать не может.

Мой язык – пятно несмываемое на коже.

Чайки

Чайки знают: мгновенен полдень в разрезе дня.
Укорачиваются тени, не сокращая слов.
У небес своя собственная кабала –
место отдыха для безумцев и стариков.
Вверх тормашками мир, если вылежаться с утра.
Поднимай загорелые ноги, берёзкой в дно
упирайся небесное, до самого потолка,
и качай райской пустоши выгнутое стекло.
Специально для чаек дымчата пастораль,
бело-синяя мраморность наблюдатель политигры.
Небо – вываренная, модная вновь джинса.
Сине-белый покров изношен, как ни крути.
Под личиной скрывается нечто мертвей меня,
под лицом – личины обезличенности и лжи.
Чайки знают: красноречивей русского языка
только древние, позабытые языки.
Они помнят их и умеют на них писать –
умирает полдень в одну секунду, таков закон.
Твои часики – потомок первого колеса,
на котором держатся и регламент, и полигон.
Чайки бреют овечьи шкурки валяных облаков,
полдень вспыхивает и пятится в прорезь ног.
Если резь в глазах не проходит – это любовь.
Если чайки заговорили с тобой – это Бог.

Родилась 22 сентября 1983 г.
Поэт, автор книг «Сердце», «UNTITLED», «Хроники Города До. Безвременье», «Зубная фея», «Dominus», «Шахтёрская дочь», основатель литературной студии «Кофе-кошка-Мандельштам», член Союза писателей ДНР, член Союза писателей России. Соавтор сборника гражданской поэзии «Час мужества», получившего в 2015 г. национальную премию «Книга года» в номинации «Поэзия». Родилась и живёт в Донецке. Кандидат экономических наук, доцент кафедры «Международная экономика» Донецкого национального университета.

"Шахтёрская дочь"

Кто-то скажет: «Он был неплохим отцом…»
Сочинял ежедневно завтрак и в ванной пел,
он ходил по субботам гулять со своим птенцом.
Говорил с Марией так ласково, как умел.
Его обувь была чиста, даже в самый дождь,
его руки были огромны и горячи,
и Мария шагала рядом – шахтёрская дочь,
хотя в их роду остальные – все сплошь врачи.
Это было счастье – детское, на разрыв,
настоящее счастье, которому края нет.
Он всегда был первым и никогда вторым.
Они ели яблоки – золотой ранет,
они пили какао, ходили в театр и зоопарк,
он показывал ей созвездие Близнецов.
Он любил смешить её – внезапно и просто так,
а однажды из проволоки подарил кольцо.

Апотом приходила война, забирала в строй
самых смелых и самых правильных из людей.
Он забыл своё имя, но запомнил свой позывной,
он видел скелеты обуглившихся церквей.
Он стал снова чёрен лицом, но душою бел,
научился молиться, словно в последний раз,
он свои ледяные руки дыханьем грел
и всё ждал, когда отдадут приказ.

Обрывается всё: провода, разговоры и струны.
Обрываются жизни, которым не видел конца,
месяц май неожиданно станет военным июнем,
в это жаркое лето прольётся так много свинца.
Загорелые травы донецких степей, терриконы,
обелиски невозвращенцам из дальних дорог.
Этот мир всё ещё подчиняется божьим законам,
этот мир состоит из патронов и пары сапог.
Николай говорил, что победа, добытая смертью, –
это просто победа над страхом, победа побед.
Николай уходил в распростёртые древние степи,
где посеяна смерть, словно маковый цвет.

Здесь густая трава и беспечные песни сверчков,
здесь разверзшийся ад среди райского лета.
И плывут облака по чернильному небу зрачков,
и в кармане сломалась последняя сигарета.
На войне не бывает ничьих, только свой и чужой.
По чужому стрелять, своего прикрывать, что есть силы,
повторять: «Слава Богу! Живой! Слава Богу! Живой!»
И звонить дочерям с почти севшей мобилы.
И любить сыновей, тех, что рядом – в окопе, в пыли –
делят тяготы дней, делят хлеб и говяжью тушёнку.
Эти воины – дети кротами изрытой земли,
вместо нимба Господь отдал им коногонку.
Вместо сердца Господь даровал антрацит,
вместо вдоха степного – горючесть метана.
Здесь густая трава, что так ярко, чадяще горит,
словно вечная слава победы на груди ветерана.

Это был страшный август четырнадцатого года, два народа шли в лобовую. Николай с лицом чёрным, как добываемая им порода, прикрывал собою горящую передовую. На его руках умирали и воскресали, на его глазах открывались ходы в преисподнюю. Город детства его, город угля и стали, превращали в пустошь, в пустыню неплодородную. Сеяли смерть, как раньше сеяли хлеб, сеяли ужас, боль и жуткое «зуб за зуб», а зелёные пацаны, утверждавшие, что смерти нет, рыдали от страха, увидев свой первый труп. А увидев второй, начинали, кажется, привыкать, говорили: «Война – не место для бабьих слёз!» И у каждого в городе оставалась мать, в городе миллиона прекрасных роз.

Мы – подвальные, мы – опальные,
кандалы наши тяжелы.
Мы – идея национальная,
мы – форпост затяжной войны.
Чёрной совести боль фантомная,
боль, что мучает по ночам,
эта домна внутри огромная,
наша ненависть к палачам.
Мы священные, мы убогие,
мы у боженьки в рукаве.
И глаза Его слишком строгие.
И следы Его на траве.
Утром встанем, пересчитаемся,
похоронимся, поревём.
Эх, война-война – девка та ещё!
Частоколы да бурелом,
заминированы окраины,
человеческий страшный суд.
Авель помнит, что всюду Каины,
только высунешься – убьют.

Снами Бог, с нами солнце и с нами дождь,
зарядивший снайперскую винтовку.
Это поле – рожь, а за рощей – ложь,
а за ложью ружья на изготовку.
Это поле – ржавчина старых битв.
Что посеет ветер степей разъятых?
Террикон лежит, словно мёртвый кит,
облака плывут, облака из ваты.
Золочёный гулкий степной закат,
уплывает солнце за край планеты.
Кто во всём случившемся виноват?
Кто спасёт распятую землю эту?

Господи Иисусе, как же страшно,
стало минное поле, была пашня.
Небо черно от дыма, глаза режет.
Господи, мы одержимы, мы – нежить.
Господи, я – отшельник, стрелок, пешка.
Господи, присмотри за мной, установи слежку,
приставь ангела, чтобы рука не дрогнула,
накорми манною дурочку сумасбродную,
дай хоть глоточек чистой воды из колодца.
Путь мой тернистый, путь, что не продаётся.
Лежу, а в глазах осень, коростой изъеденная.
Господи, вплети в косы мне святое неведение,
забери память, забери имя, дай новое.
Степь моя обетованная, время – средневековое,
время моё матерное, кровожадное, страшное.
Стало поле минное, а была пашня.

Родить бы сына,
назвать Николашей.
Родить невинного,
кормить манной кашей.
Родить красивого,
глазами в деда.
Пусть вырастет сильным,
балованным сердцеедом.
Родить бы дочку,
тонкую, как берёзка,
беленькие носочки,
платье в полоску.
Волос тугой, русый,
не сплесть в косоньку,
плечики узкие,
пяточки абрикосовые.

Никого не родишь. Только чёрный камыш да слепая луна над рекой, не пройдёт человек, даже серая мышь здесь боится бежать по прямой. Степь – лоскутный пейзаж и горячий рубеж, пограничье двух разных миров. Я люблю этот кряж, его дикий мятеж в кружевах кучевых облаков. И винтовка в руках, и ни шагу назад, здесь забытая Богом земля. И бесплодны поля, где под небом лежат нерождённые сыновья.

А с неба не снег, а серые лепестки пепла.
Мария лежит, и горы над ней огромны,
но Мария не видит горы – она ослепла,
врастая хребтом в донецкие чернозёмы.
Она захлебнулась огнём, прикрывалась дымом,
ползла, а после бежала к густой зелёнке,
держала винтовку крепко, так держат сына,
младенца, завёрнутого в пелёнки.
Ей было почти не больно, почти не страшно,
её прикрывали громкие пулемёты,
на палец левее в одном километре башня,
а справа стоят огнедышащие расчёты.
– Ребята, прикройте, я отхожу, ребята! –
Мария кричала и падала навзничь в почву,
и кровь её растекалась, как сок граната.
Мария, моя Мария, шахтёрская дочка.

На самой вершине дальнего рыжего террикона,
где колокольный звон – музыка из привычных,
они встретятся – отец и дочь – натянут сетку для бадминтона,
а у подножия плещется море – поле пшеничное.
И у них не будет другого занятия, кроме счастья,
и только Донецк с его улицами, проспектами и мостами
навсегда останется с ними, будет их лучшей частью,
навсегда останется с нами – погостами, розами и крестами.
Это память, с которой не стоит бороться, она нетленна.
Я помню звук, с которым стреляют «Грады», ложатся мины.
Но Донецк – это не просто город, это вселенная,
Донецк – это шахтёрские девочки
и песня их лебединая. 

В свежем номере "Литературной газеты":   
http://lgz.ru/article/-50-6580-21-12-2016/shakhtyerskaya-doch/

«СП»: — О чём Ваша лирика?
— Лирика — самый субъективный литературный жанр. Жанр, который создан для выражения эго, утверждения собственных чувств в чужой голове. Поэтому любые стихи — о любви. Прежде всего, о ней.
Просто стихи становятся поэзией тогда, когда любовь оказывается больше человека. Она проходитсквозь него, сквозь всё его существо. Охватывает быт, дом, город, страну, мир. Я пишу как раз об этом.
«СП»: — Что Вас вдохновляет? В чём Вы черпаете вдохновение?
Меня вдохновляют, прежде всего, люди, но не просто люди, а мои люди.
«Я пишу стихи для тебя, не дальше.
Не одобришь — пепел, одобришь — сборник…"
— Есть расхожая фраза о том, что окружение человека отражает его внутренний мир. Мне приятно узнавать себя в тех, кого я считаю родными и близкими. Мой поэтический путь в этом смысле какой-то очень правильный — все встречи и невстречи можно назвать судьбоносными, решающими, единственно верными.
Стихи — это человеческая слабость, молитва, что-то очень личное, потаённое. Новый стих не всякому человеку прочтёшь, тут нужен подходящий слушатель, такой, которому ты можешь открыться без страха. И этот слушатель или читатель в определённой степени является и вдохновением для автора, потому что вдохновение — это когда тебе не хватает воздуха, чтобы дышать, даже если за стеной дома рвутся снаряды.
В условиях современной жизни вдохновение оказывается работой. Абстрактное и довольно заезженное понятие становится процессом. Вдохновение приравнивается к действию. Поэтому оно неизбежно приходит, если ты работаешь, если делаешь то, что любишь, если чувствуешь, что твоё личное слово может стать для кого-то сердечными каплями или какими-то пилюлями от одиночества. В этом смысле литература тождественна медицине, они обе умеют врачевать.
«СП»: — Расскажите, о чём было Ваше первое стихотворение.
— Моё внутреннее ощущение дочерней привязанности к отечеству, к малой родине, к родному городу породили полноценный цикл стихотворений, цикл, который и не думает заканчиваться. Метафизика Донецка — это такой неиссякаемый источник слов и смыслов! Первый детский стишок, написанный в шестилетнем возрасте, был о городе и об улице, на которой я тогда жила. С момента появления первого текста прошла уже четверть века, а я всё продолжаю писать о Донецке, выискиваю самые правильные слова, чтобы описать красоту и мужество моего Города До.
«Пусть живёт мой город, не страшась свинца,
пусть играют дети, и ветер колышет простыни,
а иначе придётся нам вписывать в паспорта
вместо Города До мучительный Город После".
До сих пор не могу сказать, что идеальное стихотворение о любви к городу миллиона роз написано. Но всё это совсем не значит, что я пишу только о Донецке, я пишу о самых разных городах и в самых разных городах. Неизменным остаётся одно — откровенность, с которой я складываю слова в строки.
«СП»: — Есть ли у Вас какая-нибудь ролевая модель — человек, которому Вы в некоторой степени подражаете?
— Думаю, такой человек есть у каждого. Мне повезло вдвойне. Такой человек оказался в моей жизни по праву рождения. Это мой папа. Мой папа говорил так: «Ты — моя улучшенная копия». Нет, не с точки зрения черт лица и характера, но с точки зрения восприятия любой реальности — от заоконной до литературной. Будучи школьницей, я копировала его почерк, у него был совершенно необыкновенный почерк, идеальный, ровный. В этом почерке не было порывистости, но была какая-то удивительная надёжность и сила.
Моё личное мнение до определённого возраста было мнением моего отца, я просто его присваивала себе, даже не перекраивая. Иногда это выглядело довольно комично. Представьте себе десятилетнюю девочку, рассуждающую, как мужчина лет сорока пяти. Чуть позже во мне проснулся бунтарь, но бунтовать против родителя мне пришлось недолго, я очень быстро поняла, что это бессмысленно, слишком он был умён и дальновиден, гениальный стратег, тягаться с ним было довольно сложно. До конца жизни он так и оставался для меня очень большой величиной, по отношению к нему я всегда чувствовала себя маленькой девочкой с букварём, которая впервые столкнулась с энциклопедией.
«СП»: — Вы писали на украинском языке?
— Да, я пробовала себя в этом языке. Всему виной лёгкое, певучее звучание украинской речи. Она словно бы ведёт автора за собою, подсовывает словечки, журчит, как ручеёк. Я не могу назвать украинский язык родным. Родной — это ведь тот, на котором говорят в твоей семье. Вероятно, именно в этом причина того, что мои поэтические опыты на украинском так и остались черновыми набросками, но я сохраняю эти наброски, они мне дороги как что-то очень наивное и неловкое.
Мне уютно внутри русского языка. Украинский от меня дальше.
«СП»: — Чем Вы занимались, когда началась война?
— Я жила. Работала, писала стихи, собиралась летом на море. О войне мне рассказывал дедушка — Ревякин Михаил Семёнович (он прошёл две войны — Советско-финскую и Великую Отечественную).Война была для меня чем-то знакомым с детства — все эти разговоры о фронте, освобождении, всё это было на слуху. Бабушка частенько приговаривала: «Лишь бы не было войны…» Маленькая девочка Аня не до конца понимала смысл её слов, саму причину бесконечного повторения этого словесного оберега. И я никогда не думала, что тема войны повторится в жизни моего сына, моей семьи, нашего города.
Война лишает возможности жить так, как ты привык. Она переворачивает. Хотя бы потому, что твоя жизнь может прерваться когда угодно. Это страшно.
«Что ни дом, то сплошная скорбь,
что ни голос, то вой сирен.
Этот город был слишком горд,
и теперь он пошёл в размен.
Бог торгуется, как банкир,
не уступит и двух монет.
Бог смеётся, что Божий мир
утверждает, что Бога нет.
Его смех — канонада дня,
город плотно берут в кольцо.
В этот город пришла война,
я боюсь ей смотреть в лицо".
«СП»: — Гражданские войны всегда рождали особенно пронзительную лирику, новые смыслы. Вспомнить хотя бы поэму Блока «12», Маяковского, Есенина и т. д. Что скажете? Относится ли это к Вам?
 — Война учит иначе слышать собственное нутро. Она даёт бешеный толчок и небывалую остроту всему, что ты делаешь. Для поэзии это очень хорошо, потому что поэзия как раз есть пик. Этому есть прагматичное объяснение. Пишешь лучше, потому что каждый твой текст может оказаться последним.
То, что в течение вот уже двух лет происходит на Донбассе, заставило найти новые слова и, безусловно, новые смыслы. Мы начали иначе жить, всё перевернулось. Поэтому и писать нужно совершенно иначе.
Я знаю, что мне это удалось. Так появились мои книги о Городе До — «Безвременье» и «Dominus» — моём Донецке, разрушенном и возрождающемся. По одной из версий, нота До появилась от слова «Dominus» — Господь. Мне хотелось подчеркнуть не только музыкальную связь, поговорить с читателем не только о времени «до» и «после», но и подарить некую надежду на лучшие времена, обнадёжить словом.
«СП»: — Какие авторы, кроме Вас, творят сейчас на Донбассе?
 — Отличным срезом поэтической жизни моего края можно считать сборник гражданской поэзии «Час мужества», изданный в мае 2015 года при поддержке фонда «Русский мир» и получивший российскую национальную премию «Книга года».В него вошли тридцать три автора — очень символично, на мой взгляд, получилось.
«СП»: — Вы поддерживаете контакты с какими-либо украинскими писателями и поэтами, оставшимися по ту сторону? С кем были знакомы?
— Я не разделяю людей на стороны. Важно, чтобы в любой ситуации человек оставался человеком. Я не поддерживаю контактов с украинскими писателями по той простой причине, что и до военных событий мы существовали в разных языковых дискурсах. Сейчас это различие усилилось политической ситуацией. Донбасс отделён и отдалён от Украины. И, проживая здесь, я не могу не ощущать этого.
«СП»: — Был ли Донбасс до войны каким-то культурным центром в рамках Украины?
— Донбасс традиционно воспринимался как исключительно промышленный регион. Выражение типа «донецкая культура» звучало, мягко говоря, оксюморонно. Вместе с тем, здесь уникальное место, пространство нулевой культуры — начало всех начал. Донецк прекрасен тем, что под ним нет ничего. Выработки, пустота. На этой почве хорошо писать, не давят культурные пласты и контексты.
До войны Донбасс не был культурным центром. Но после войны, если она имеет своё завершение, он станет некой культурной бездной. Я в этом уверена.
«СП»: — Сейчас в Донбасс приезжают многие известные деятели российской культуры. Захар Прилепин, Сергей Шаргунов и т. д. Вы чувствуете интеграцию местной региональной культуры в российскую?
— Интеграция региональной культуры в российскую была всегда. Хотя бы потому, что здесь говорят преимущественно на русском языке. Языковой пласт — это очень мощная связь со своим народом, даже если он проживает на территории другого государства.
Сейчас эта связь актуализировалась. Мне бы хотелось, чтобы она привнесла максимум во все сферы нашей жизни. В образование, культуру, экономику.
«СП»: — Вы преподаете на экономическом факультете ДонНУ. Расскажите о своей преподавательской деятельности. Почему пошли преподавать?
— Для меня Донецкий национальный университет — это некий космос. Мне всегда хотелось вращаться внутри насквозь книжного мира. А мир науки как раз таким и оказывается: книжным, буквенным, формульным, тихим. Мне уютно внутри этого умного, устоявшегося, векового научного пространства. Во мне всегда было желание учиться, ведь преподаватель на самом деле — вечный студент, любознательный и пытливый. Так что преподавание выбрано по зову сердца.
Недавно мне необходимо было для каких-то документов подсчитать свой точный педагогический стаж — десять лет. Целых десять лет я вхожу в аудитории и гляжу в глаза студентам. Студенческие годы — это самые смелые годы человека, это время ошибок и самых разных начинаний. Я счастлива вместе со студентами проживать их прекрасную бесстрашную юность.
«СП»: — Что на ваш взгляд сейчас представляет собой «послание Донбасса»? Не только для России и Украины, но и для всего мира.
— Город и дом, в котором живёшь с детства, оказываются некими абсолютными величинами. Думается, что так будет всегда, пока в твой город и дом не приходит война. Послание Донбасса — это не крик о спасении с соответствующими хэштегами в социальных сетях.
Послание Донбасса представляет собой предостережение. Больше не допустить войны, не допустить кровопролития и смертей. Я надеюсь, что это предостережение будет прочтено всеми людьми и теми, кто над нами. Особенно теми, кто над нами.
Беседовал Никита Томилин

http://svpressa.ru/culture/article/142815/ - "Свободная пресса"