— Пап, а кем ты был, когда служил в армии? — спросила я какой-то пронзительной детской весной, накануне 9 мая.

— Сержантом, — ответил отец, сжал пальцы в кулак и, хохоча, подсунул его мне под нос, — а что?

— Да, так, просто интересуюсь… А брат твой кем был?

— Тоже сержантом.

— А дедушка у нас кто?

— А дедушка у нас, — почти без заминки ответил отец, — Герой.

В комнату вошёл дедушка — в белой рубахе и чёрных брюках в серый рубчик, в брюки был вдет дерматиновый ремень с золотистой пряжкой. Дедушка благоухал одеколонно и уютно, от него исходил спокойный и уверенный запах фразы «враг не пройдёт». Одной рукой он держал за задники пару чёрных туфель «Цебо», в другой руке у него была обувная щётка на деревянной ручке.

Мой дедушка — Михаил Ревякин — родился в 1918 году в Орловской области. Он прошёл две войны — Советско-финскую и Великую Отечественную — от начала и до конца, дважды был ранен. В 1946 году он сделал предложение бабушке, а в 1947 году у них родился первенец — мой отец. Их никого уже нет в живых, но осталась история, которая навсегда перевернула мой взгляд на события теперь уже более чем 70-летней давности.

Возглавляемая ветеранами праздничная колонна утром 9-го мая всегда начинала двигаться от главной площади, проходила через парк, достигала памятной стелы и Вечного огня, где кто-то из власть имущих непременно брал слово. Слово это, усиленное динамиками, достигало самых дальних уголков парка, проникало в крошечные ушные раковины малышей в колясках и во взрослые уши их родителей. Слово это вызывало мурашки, оно вышибало слёзы и зажигало на лицах улыбку тихого мирного счастья. Это было большое победное слово — из года в год оно было неизменным, менялись только цифры и голоса, которые его озвучивали. А потом случались выстрелы — холостые, гулкие, пахнущие порохом — эхо той войны.Маленькая девочка Аня всё детство думала, что на войне побеждают, ходят в атаку, роют окопы, геройствуют и умирают за Родину, за свободу, за правду. После войны о войне сочиняют книги, снимают фильмы, чтят память погибших, ходят на парад, дарят цветы ветеранам и плачут в преддверии 9-го мая, сидя перед телевизором. В моём родном городе детства Докучаевске есть мраморная стела со словами Ольги Берггольц: «Никто не забыт — ничто не забыто», а дальше — огромный список фамилий тех, кто не дожил до Победы.

Я не могу точно вспомнить момент, когда ко мне пришла в голову мысль о том, что на войне не только гибли за моё счастливое беспечное детство, но и убивали за него. Один патрон — одна немецкая жизнь, один патрон — одна советская жизнь, один патрон — одна жизнь. Эта мысль поселились в моей голове и особенно активно тревожила по ночам.

Дедушка сидел во главе стола, за которым собралась вся его большая щебечущая семья, праздничный обед приближался к финалу, слышно было, как на кухне начинал посвистывать чайник, бабушка попросила младшую невестку принести из холодильника торт, рюмки с вишнёвой наливкой, коньяком и водкой в очередной раз взмыли в воздух. За Победу, за Победу, за Победу…

— Дедуль, а ты сколько фашистов убил? — я спросила тихо-тихо, но, как и всегда бывает в таких ситуациях, прозвучали мои слова куда громче холостых выстрелов.

— Аня! — одёрнул меня папа, но было уже поздно, фраза висела в воздухе, как пороховой дым, и все присутствовавшие почувствовали приближение конца света.

— Аня! — мама повторила за папой и громко вздохнула.

— Дедуль, так сколько? Хотя бы одного убил? — не унималась я. Мне очень важно было знать количество, мне хотелось понять масштаб и ужас подвига, который совершил дед.

Дедушка молчал, звонкая цокотуха билась между рамами, штора надувалась сквозняком, младшая невестка внесла торт на пластиковом подносе, бабушка начала разливать заварку по чашкам, папа, пряча глаза, ушёл снимать чайник с плиты.

А потом они ещё полгода перешёптывались между собой, вспоминая этот инцидент. Бабушка звонила маме, жаловалась, что у деда снова давление, что он почти не спит, всю ночь ворочается. И это всё из-за меня! Из-за малолетней любопытной дурочки, не умеющей держать язык за зубами. С моим сном дела обстояли тоже отвратительно. «Если так переполошилась вся семья, то, наверное, дедушка убил не один десяток фашистов», — размышляла я по ночам. И я совсем не знала — гордиться мне или горевать.

Всё прояснилось к Новому году, папин младший брат принёс с базара пушистую ель и достал с чердака ящик с ёлочными игрушками, папа паял гирлянду, бабушка варила холодец, дедушка сидел в кресле и читал старый номер «Роман-газеты», тоже, очевидно, чердачного происхождения.

— Аня, сюда поди, скажу что-то, — тихо позвал меня дед, — одного.

— Что одного?

— Я. Убил. Одного… — слова с трудом давались деду.

— Всего одного? Одного. Одного! Одного — это не страшно, одного — это даже мало, — я расплакалась и попыталась обнять дедушку, но дедушка отстранился.

— Его звали Франком, я так расслышал, во всяком случае. Ему было то ли 26, то ли 27 лет, чёрт их разберёт, эти немецкие числа, и он очень не хотел умирать, но выбора не было. Или я, или он.

Один на один в глубине сентябрьской рощи рядом с опустевшей деревенькой, в которую деда и его товарища отправили с разведывательной миссией. Они искали еду — любую еду.

— Пусто в деревне было, ни души. Мы в одну из хат зашли, а там он сидит — ганс с бесполезным пустым автоматом. Худой, бледный, глаза огромные — бирюзовые, под глазами круги. Лопочет на своём, мол, Франком зовётся, сдаться хочет, просит не убивать. Колька наставил на ганса дуло и у меня спросил, что я по этому поводу думаю. А я, дурак, ответил, что безоружного не надо убивать, пожалел я его — голодного, несчастного. Мы так и сделали, и первое, что сказал нам командир было: «Вы чего его привели? Что мне с ним теперь делать? Кормить его нечем, следить за ним, чтоб не сбежал, некому, а сбежит, гнида, мы все сдохнем, он же своих приведёт! Кто у нас такой умный? Ты, Ревякин, или ты, Шевченко?» Пришлось отвечать, что я, действительно, это же я его пожалел. Дурак. И командир отдал мне приказ убить его, не подвергать наших бойцов опасности. Знал ли ганс, что я веду его убивать? Знал. Шёл, скулил, исподлобья глядел, грязный такой, худющий. А я шёл и думал, и, правда, гнида какая, его сейчас отпусти, так он мигом сюда своих притащит, и хана нам. «Ich heisse Frank. Ich bin sechsundzwanzig Jahre…», — на жалость давил. Мне в тот год должно было исполниться двадцать пять лет. В этом году мне семьдесят пять. А Франку, значит, семьдесят шесть уже было бы. У войны страшное лицо, Аннушка, звериное, мне повезло, я почти всю войну шофёром был — опасно страшно, дороги обстреливаются, но мне повезло, мне крупно повезло.

— Дедушка, я не понимаю, в каком смысле повезло? Ты ранен был дважды, лицо всё побито осколками.

— Повезло, что только одного. Но ты не поймёшь, только забрав чью-то жизнь, можно понять, как она на самом деле ценна. Все эти цифры — миллионы — это статистика. Ужас в том, что ты нажимаешь на курок и всё. И нет у тебя больше внутри человека, только зверь, только пустота. И этот ганс в неудобной позе на земле, и тебя начинает выворачивать наизнанку, хотя ты уже не ел несколько дней…

Я решилась рассказать эту семейную историю только потому, что дедушки уже не стало, он умер в ноябре 2015 года на 98-ом году жизни. Думаю, что спустя семь десятков лет они встретились — немецкий солдат Франк и советский солдат Михаил — в пространстве абсолютной победы над временем и войнами, там, где не существует преступлений против человечества. И если маленькая девочка Аня, воспитанная религиозной бабушкой, не могла понять, почему главный герой её детства нарушил заповедь «Не убий», то взрослая нашла ответ на этот вопрос. Когда кто-то вольно и невольно приходит на твою землю, чтобы отобрать у тебя жизнь, ты вынужден защищаться и, как следствие, убивать в ответ.